[michael-guliano]

Я – бессонный мозг Джека. Мои нейроны постоянно в активном состоянии, и временами мне кажется, что я не мозг, а сердце – так пульсируют в мигрени виски.

Кажется, я не спал целую вечность. На самом деле, прошло всего около двух недель, во время которых мне иногда даже удавалось уснуть на два-три тревожных часа, но даже такой непродолжительный срок способен довести вас до пограничного состояния. К исходу четырнадцатого дня я готов на что угодно, чтобы уснуть, и меня выручает пара белых таблеток труксала.

Сон под таблетками похож на забытье. Выключаешься, совершенно этого не осознавая, а потом долго пытаешься выкарабкаться из темноты под назойливое пищание будильника. Это утро, пожалуй, даже хуже чем все предыдущие, полные гулкого отчаяния от осознания того, что снова пора вставать, а ты все еще не спал. Это утро несет в себе горьковатый привкус на языке и пересохшее горло, совершенно сумасшедший ритм сокращений сердечной мышцы и плывущий вокруг мир. Я дохожу, придерживаясь руками за стены, до крана на кухне и жадно пью воду, параллельно пытаясь не выронить стакан – руки дрожат нещадно, истерично, почти болезненно.

Спускаясь в метро, я чувствую, как эскалатор замедляется и ползет по миллиметру в секунду, а затем срывается с места как болид Формулы-1, настолько неожиданно, что я едва не падаю, сходя с него на гранитные плиты станции. Даже гранит сейчас не кажется прочным – он похож на палубу корабля. В висках привычно пульсирует, и подсчет ударов – единственное, что позволяет не терять сознание. Из четырех станций, что нужно проехать до работы, я выхожу на трех. Опустить голову, присесть, отдышаться. Назад в вагон – вцепиться бледнеющими пальцами в поручни, проехать еще один прогон.

Это состояние похоже на то, когда я возвращался домой после ночи с шестью таблетками миорелаксантов. Когда одновременно холодно коже и сжигает жаром изнутри, когда тебе плохо настолько, что ты хуже, чем мертв. Когда первые пару раз ты находишь в себе силы дойти проблеваться до туалета, лежишь там, кое-как приползаешь обратно, а на третий раз тебе становится все рано и стеклянный салатник кажется вполне подходящей для рвоты посудой. Та ночь, как и это утро, была попыткой избавления. Это утро – моей, та ночь – Джонни. Он раскаивался все последующие дни и раскаивается до сих пор, когда я лежу, скрючившись от боли в почках, с кривой улыбкой на лице. Но мы оба понимаем, что это было необходимо. Ему было необходимо удерживать меня на ногах, укладывать в постель, держать чертов стеклянный воняющий салатник. Мне – смотреть как он доходит до того же состояния, теряет координацию и возможность говорить, как не может заставить себя проблеваться, потому что уже слишком привык сдерживаться. Тогда, к рассвету, я тоже провалился в забытье, как и сегодня утром.

Труксал выписывают по две таблетки – ровно столько, сколько я выпил в желании отключиться. И эта пара вернула меня к черте весенней ночи. Черте, когда ты не знаешь, сможешь ли проснуться на этот раз. В моей упаковке – около двадцати или двадцати пяти таблеток. Странное чувство – держать в руках возможность вечного сна.